Когда общество обращается к архаике, время оборачивается назад, а будущее исчезает как проект, наряду с ценностями появляются антиценности, а рядом с культом жизни проступает культ смерти. Вместо того чтобы думать о новых горизонтах, люди всё чаще уходят в воспоминания о символах прошлого.
Михаил Эпштейн — советский философ и автор книги «Русский антимир» показывает, как из этих сдвигов формируется особая культурно-политическая реальность: не «новый мир», а система инверсий, где всё утверждается через отрицание.
В этом фрагменте речь пойдёт об антивремени, некрократии, антиморали и антиличности — о тех формах «антилогики», которые определяют российский исторический опыт и продолжают его воспроизводить.
Антивремя. От ретро- к архео-
Понятие ретромании приобрело известность после выхода книги британского музыкального критика и журналиста Саймона Рейнольдса «Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого» (2011). Co смесью иронии, горечи и ностальгии Рейнолдс пишет о том, что будущее поп-культуры — это ее прошлое: воссоединение музыкальных групп, переиздания классических альбомов, римейки, мэшапы… При этом ресурсы прошлого не безграничны, и что случится, когда они исчерпаются — ведь создавать новое мы уже разучились?
Ретромания, которая стала утверждаться в России в XXI веке, имеет две характерные черты.
Во-первых, масштаб. Это не поп-музыка и не поп-культура, а весь жизненный уклад страны, система ее ценностных ориентаций и поведение на мировой арене. Это ретроидеология властей, ретропсихология масс, стремление повернуть вспять вектор истории, укрепление ретросоветской и ретроимперской ментальности и традиций.
Во-вторых, выход за рамки ретро-. Ретромания, описанная Рейнольдсом, обращена в глубину прошлого лишь на несколько десятков лет, воссоздавая стили 1960-1980-х. Подобное ретро имело место и в России в 1990-е годы, воплощаясь в таких проектах, как «Старые песни о главном», возрождавших позднесоветскую эстраду, или в ностальгических фильмах, таких как «Над темной водой» (реж. Д. Месхиев). Позже, с конца 2000-х, стал входить в моду ранее осмеянный брежневский политический стиль «застой» с его установкой на «стабильность», или «стабилизец», как ерничали тогда. Но дальше — все более крутой обрыв в прошлое. Рамки «ретро» уже стали узки для того обвала в архаику, который происходит в России в XXI веке. Как и в XX веке, Россия идет впереди планеты всей, совершая безудержный прыжок, — однако уже не в коммунистическое будущее, а в феодальное прошлое. Стремительно захлопывается окно в Европу и возрождаются идеалы допетровской Московии. Снова в чести Иван Грозный и опричнина. Эту уже не ретро-, а архео-, АРХЕОКРАТИЯ, контрастно-симметричная советской футурократии. Вернулся государственный гимн советских времен — музыка А. Александрова на слова С. Михалкова. Победа над нацистской Германией в 1945 году объявлена главной «скрепообразующей» вехой российской истории. Центр национального самосознания сдвигается все глубже в старину. В 2005 году был учрежден праздник «народного единства» в честь разгрома польского гарнизона в Москве в 1612 году — «День освобождения от польско-литовских захватчиков». В 2008 году главным лицом Отечества, победителем широкомасштабного телевизионного конкурса «Имя Россия» признан «святой благоверный» князь Александр Невский, который, как известно, распространил ордынскую власть на Новгород, где выкалывал глаза тем, кто противился игу. XIII век. Получается, что за последующие восемь веков ни один великий ученый, писатель, композитор, мыслитель, полководец не просиял на отечественном небосклоне ярче, чем этот князь, бивший челобитную татаро-монголам.
Еще в 2009 году новый, тогда «либеральный» президент Д. Медведев выступил со статьей-манифестом «Россия, вперед!» Но после президентской «рокировки» и возвращения В. Путина на третий срок в 2012 году стал очевиден другой вектор времени. Девизом нового исторического периода, особенно после захвата Крыма в 2014 году, стал «Россия, назад!» И вообще, «Время, назад!» В стране происходит реконструкция всей истории со
смешением разных ее периодов. Реконструируются самодержавие, православие, народность, целование царя и патриарха, стычки «казаков и студентов» и т. д. В российской державной ностальгии сливаются Куликовская битва и взятие Казани, изгнание польских захватчиков, победа над шведами под Полтавой, разгром наполеоновской армии, победа в Отечественной войне… 2010-е годы — это сплошное «опять», «можем повторить», нацеленное на все что угодно: на Ивана Грозного и Сталина, на Александра II и Брежнева, на обоих царей Николаев… Огромная ролевая игра масштабом в целую страну! Если Советский Союз строился по образцу утопии, то постсоветская Россия постепенно сползает в ухронию — безвременье, вневременье, заторможенный мир.
Знаменательно, что Фрейд связывал инстинкт смерти с регрессом к предыдущим состояниям живого, стремлением повторять события и переживания, сопряженные с болью и неудовольствием, чтобы избавиться от напряжения жизни, обрести покой в смерти. В этом смысле повторение — мать упокоения. Фрейд так пишет об этом в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), где впервые Танатос представлен как самостоятельный инстинкт в противовес Эросу: «Новый и удивительный факт, который мы хотим теперь описать, состоит в том, что „навязчивое повторение“ воспроизводит также и такие переживания из прошлого, которые не содержат никакой возможности удовольствия, которые не могли повлечь за собой удовлетворения даже вытесненных прежде влечений». Не вдаваясь в психоаналитические детали, следует предположить, что лозунг «можем повторить», под знаком которого прошло все предвоенное десятилетие в России (2012- 2022), — это нагляднейшее выражение общественного инстинкта смерти. И вообще этот период, одержимый возвратом к прошлому, «реконструкцией» разных битв, царств и походов, знаменуется не только постепенным торможением и остановкой исторического времени, но и нарастающей ностальгией по небытию.
Антижизнь. Некрократия
Так происходит еще один, радикальнейший поворот к новой политической метафизике: от ретро- к некро- — к НЕКРОКРАТИИ. Причем сразу претендующей на законодательной статус, т. е. она мыслится именно как система власти. Приведем гротескный, но вместе с тем характерный пример. Выступая в Петербурге на конференции «Вера и дела: социальная ответственность бизнеса» (2016), директор Института экономических стратегий РАН Александр Агеев заявил о необходимости законодательного обеспечения прав умерших на участие в общественной жизни страны. Это еще не технически затруднительное физическое воскрешение предков, к которому призывал Николай Федоров в своей философии общего дела, но, так сказать, электоральное, политически мотивированное воскрешение. Размышляя о Великой Отечественной войне как о точке консолидации общества, Агеев предложил предоставить избирательное право 27 миллионам советских граждан, погибшим на войне:
»…Погибшие смогли бы влиять на текущие дела в стране, к развитию и спасению которой они имели непосредственное отношение. Например, за них могли бы голосовать их семьи, объяснил ученый. Он также заявил, что право голоса, возможно, должны получить сразу несколько предыдущих поколений, а не только те, кто погиб в войне. Причина та же: они должны иметь возможность влиять на текущие события, которые становятся продолжением их собственной жизни».
Это говорит не дряхлый ветеран и не телевизионный пропагандист, а Александр Иванович Агеев — генеральный директор Института экономических стратегий Российской академии наук, директор Международного научно- исследовательского института проблем управления, заведующий кафедрой управления бизнес-проектами НИЯУ МИФИ, доктор экономических наук, профессор МГИМО…
Восемь лет спустя, в мае 2024 года, уже на высшем законодательном уровне депутат Госдумы и замглавы фракции «Единая Россия» Андрей Исаев призвал учитывать «право голоса ушедших поколений». Именно этим российская демократия отличается от западных, где считаются голоса только живых людей.
Сколь ни эксцентрическими кажутся эти призывы предоставить умершим избирательные права, они приоткрывают мистическую основу амбиций нынешней власти. Понимают ли российские некрофилы и некроманы, что, привлекая в свои ряды мертвецов, они сами, по сути, пополняют их ряды? П. Чаадаев, первый самобытный русский мыслитель, свои «Философические письма» подписал «Некрополь» (имелась в виду Москва — «город мертвых»). И вот чаадаевский сарказм, совершив полный круг в истории страны, оборачивается государственным проектом некрократии. А мертвые души, на скупке которых рассчитывал преуспеть гоголевский Чичиков, заложив их в Опекунский совет и получив в кредит по двести рублей за каждую, теперь превращаются в инструмент извлечения политического капитала: на дополнительные голоса десятков миллионов умерших можно легко провести в депутаты всех угодных властям.
Конечно, остается вопрос, за кого и за что будут голосовать усопшие? Погибшие на Первой мировой — за царя, на Гражданской — за коммунизм или монархию, в Великой Отечественной — за Сталина… Как бы не разразилась новая гражданская война между мертвецами, несущая им повторную гибель! Прямо по Ф. Тютчеву: «В крови до пят, мы бьемся с мертвецами, / Воскресшими для новых похорон».
С 2014 года, с начала вторжения в Украину, «русский мир» стал ускоренно обзаводиться новыми ритуалами. Смерть символически встречает новое поколение уже у колыбели. Даже младенцев наряжают в военную форму, т. е. готовят им участь пушечного мяса, как будто они рождаются прямо на тот свет. Детские коляски производятся в виде танков. Проводятся парады детских войск. Юнармейцы, участники всероссийского патриотического движения, получают привилегии при поступлении в вузы. Когда родители одевают своих детей в армейскую униформу, они по сути совершают ритуальное жертвоприношение. Но властям это уже кажется недостаточно патриотичным. Еще в 2019 году в Совете Федерации глава комитета по обороне, бывший командующий ВКС и ВВС России Виктор Бондарев воззвал к министру образования: «…ребенок боится автомата, ребенок не знает, что такое граната и как ее кидать. Разве это нормальное явление? « Ребенок, кидающий гранату, — теперь это новая норма!
Так в России готовилась очередная революция, не политическая, а апокалиптическая — в одной отдельно взятой стране, где мертвые берут власть над живыми. Собственно, этого можно было ожидать: целый век символом политический власти оставался труп в столице страны. Напрашивается почти знакомая, по-ленински чеканная формула нынешней эпохи: « Суверенная клептократия плюс танатализация всей страны».
Танатализация (от Thanatos — греческий бог, олицетворяющий смерть) — усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Порою кажется, что политические термины, такие как «тоталитаризм», «либерализм», «демократия», «империализм», взятые из лексикона других эпох, уже прокручиваются вхолостую применительно к современному (анти)миру. Для описания нынешней ситуации более подходят термины из области психологии, мифологии, метафизики или даже просто физики. Речь может идти об энтропии, о хаосе, о законах термодинамики, об общей теории систем, о царстве Танатоса. Танатализация — то, о чем писали Гоголь в «Мертвых душах», Чаадаев в «Философических письмах», Чехов в «Палате № 6», Платонов в «Котловане» и «Чевенгуре», Шаламов в «Колымских рассказах», Юрий Мамлеев в «Шатунах». Общее у всех этих произведений — представление о стране как о царстве смерти, где немногие оставшиеся в живых отчаянно пытаются спасти себя и ближних.
Еще в начале XX века Д. С. Мережковский говорил о трех смертях, которые необходимо преодолеть России, чтобы выжить. Это сила мертвого, механического, деспотического государства; косность омертвевшей церковной иерархии, ставшей частью государства и утратившей связь с жизнью духа; и власть тьмы, народного невежества, покорности, забитости, рабства. Некрократия уже давно исторически правила в России, но у Мережковского все-таки прорывалась надежда на революцию духа. Кончилось все это революцией 1917 года, нетленным трупом в самом центре страны, ГУЛАГом на ее необъятных просторах и попыткой превратить весь мир в концлагерь социализма. Танатофилия советской эпохи с ее культовым символом, мавзолеем, получает дальнейшее развитие в постсоветскую эпоху.
Танатализация общества проявляется в его милитаризации, культе силы и оружия, умножении всяких запретов, росте цензуры, в страхе перед всем новым и самостоятельным, в ненависти к свободе и стремлении все уравнять и стабилизировать. Милитаризируются политика, экономика и даже религия. Церковь мобилизуется на прославление армии, войны и даже конца света в результате мировой ядерной войны. Поп-культура раскручивает образы битв и жертв, встраивая их даже в рекламу потребительских товаров. Одержимость смертью проникает в эротику и создает новый жанр: pornography превращается в warnography. Обнаженные девушки позируют в обнимку с солдатами. Нагота оказывается прельстительней в сочетании со знаками войны. Фрейд противопоставлял инстинкты Эроса и Танатоса, однако некрократия ухищряется подчинить себе даже «принцип удовольствия». Идеолог евразийства и войны с Западом А. Дугин усматривает особенность «русского пола» в некрофилии: лишенный связи с либидо, «русский эрос» не различает живого и мертвого.
Цель войны, именуемой «специальная военная операция», много раз менялась: от защиты жителей Донбасса до демилитаризации и денацификации, а потом и «десатанизации» Украины, но со временем становится все яснее, что цель войны — сама война, милитаризация самой России. Только в этом экстремальном состоянии, возведенном в норму, она и может сохранять себя как государство; Орда перестанет быть собой без завоевательных походов. А это и есть одержимость смертью, смертобесие.
Уже в декабре 2021 года был объявлен новый национальный стандарт «Срочное захоронение трупов в мирное и военное время»: об организации массовых кладбищ, братских могил с учетом того, что предполагаются огромные потери и в военное, и в мирное время . Причем этот ГОСТ подготавливался еще с сентября 2021 года, а его введение осуществилось 1 февраля 2022 года, т. е. все было заранее продумано к 24 февраля. Как соглашаются эксперты, речь шла о подготовке к ядерной войне, о применении оружия массового поражения, когда одновременно гибнет тысяча и более человек. Все распланировано: хоронят в четыре слоя либо в мешках, либо в деревянных гробах, заготовленных заранее в количестве 300 штук на 1000 населения. О рытье индивидуальных могил в такое время, конечно, речь не идет. Люди внимательные сразу поняли, что речь идет о приближении большой войны, раз впервые в истории принимается такой ГОСТ.
Выставка ритуальных услуг «Некрополь» в Москве (ноябрь 2022) продемонстрировала поистине всенародную любовь к смерти, особенно среди молодежи. Юноши и девушки толпились на выставке, примеряли саваны, ложились в гробы или расхаживали в них, как бы водрузив их на себя, — кентавры жизнесмерти, «гроболюди». Проводился конкурс на скорейшее косметическое оформление трупов под рекламным слоганом «Похороним двоих, третьего бесплатно!». Без всякого юмора: «дисконт на смерть». Как с гордостью писала «Московская правда», «главная похоронная выставка России пользуется заслуженным авторитетом не только в нашей стране, но и во всем мире». И в самом деле, с 2022 года Россия ставит мировые рекорды по производству трупов. Одновременно с выставкой «Некрополь» по всей стране проходила реальная мобилизация — могилизация молодежи, так что культ смерти являет себя в России как поистине массовый обряд, как высшая форма патриотизма. И если когда-то советская власть хотела представить Москву «образцовым коммунистическим городом», то теперь у нее новый гордый титул: «столица русской смерти».
Основная причина того, что многие россияне охотно приносят себя в жертву этому некрокульту, не столько материальная (почти два миллиона рублей за подписание военного контракта в Москве в октябре 2024 года), сколько экзистенциальная: бессмысленность жизни, лишенной каких бы то ни было социальных и творческих импульсов. «Большая часть мотивации контрактников связана с тем, что они неудачники, — считает один из социальных работников центра. — Пройти войну для них — одна из немногих целей в жизни, которую реально достигнуть. Они так и говорят — мне 35, я полный лузер, это мой последний шанс».
Власть целенаправленно использует эту пустотность, инертность российской жизни, чтобы направить ее в русло «смерти за родину». Еще в 2022 году на встрече с лжематерями и лжевдовами погибших (25 ноября) Путин подчеркнул, что, поскольку жизнь всегда заканчивается смертью, то у молодого человека есть три пути: умереть от алкоголизма, погибнуть в ДТП или умереть в бою. И тогда, по словам президента, «цель достигнута». Очевидно, более позитивные альтернативы: долгая, насыщенная, плодотворная жизнь, радости семейные, профессиональные, творческие — для российской молодежи не предусматриваются. Это как будто выписка из моей книги «Великая Совь» (1988), где представлены нравы полуночного государства, граждане которого поклоняются совам как своим тотемическим предкам. Там в местах обучения молодежи висит доходчивый лозунг: «Будь солдатом — все равно умрешь!»
Популярный когда-то девиз испанской гражданской войны и кубинской революции «Patria о muerte!» — «Родина или смерть!» приобретает в современной России другую логическую связку: не «или», а «это» — импликация вместо дизъюнкции: «Родина — это смерть». Или просто «Родина-смерть» — песня знаменитой рок-группы «Гражданская оборона».
Завершить эту главу уместно стихотворением Метамора — такой псевдоним взял себе зет-поэт Александр Калинин, погибший 16 июня 2024 года на войне с Украиной:
Родина мать зовет убивать
Родина мать зовет умирать
Какие к черту пасынки истории
Когда мы каждый день пишем ее кровью…
Как же прекрасен разрушенный мир на закате Нас не исправить
И не переделать
Нас уже не спасти
Никому не спасти…
Автор был человек достаточно образованный, переводчик с финского, член петербургского клуба «Спутник и погром». Называя себя Метамором, он, вероятно, имел в виду значение греческой приставки «мета»: сверхмор, запредельный мор, всеобщая погибель. Так некрократия страшно и по-своему честно заявляет о себе. «Как прекрасен разрушенный мир!.. Нас уже не спасти!»
Антимораль. Бобок и панфобия
В известном рассказе Достоевского «Бобок» (1873) загулявший в подпитии герой бродит по кладбищу и слышит разговоры мертвецов. Сознание покидает их постепенно, в течение нескольких недель или месяцев, отведенных им для осмысления своей жизни и для раскаяния. Но для них это счастливый миг полного раскрепощения от всех уз морали:
Над кладбищем поднимается густой смрад — не только телесный: процесс гниения перешел уже на сами души. И вот посреди «праздника мертвецов» и раздается странное, невнятное по смыслу слово «бобок»: «Не то чтобы голоса, а так как будто кто подле: «Бобок, бобок, бобок! “ Какой такой бобок? » Точный смысл этого слова остается непонятным на протяжении всего рассказа, хотя он так и называется — «Бобок». Это даже не слово, а «словцо», какое-то бормотание, междометие — звук умирающей, но еще теплящейся души. «Есть, например, здесь один такой, который почти совсем разложился, но раз недель в шесть он всё еще вдруг пробормочет одно словцо, конечно, бессмысленное, про какой-то бобок: «Бобок, бобок»…»
Вот это слово «бобок» и может послужить еще одним точным обозначением наступившей эпохи и восполнить пробел в социально-политической терминологии. Вся та публицистика, геополитика, законотворчество, которые обрушиваются на страну, вызывая приступы энтузиазма, — это, по сути, тот же «бобок». Лопающийся пузырь последнего вздоха отходящего исторического организма.
«Бобок» — стиль 2ОЮ—2020-х, как декаданс — конца XIX века или авангард — 1910-1920-х годов. Это слово-клич, звук последнего бесстыдства, воинственной антиморали, когда уже все дозволено, потому что смерть все спишет. О фонетике и семантике этого загадочного слова можно написать целый трактат. У повторных сочетаний «б» с открытыми гласными «а» и «о» — значение угрозы, насилия, смерти, пустоты. Здесь отзывается злой
Бабай, которым в славянском фольклоре пугают непослушных детей, и глагол «бабахать» (грохотать, стрелять, ударять, убивать). У Мандельштама звучит столь же неопределимый, но выразительный глагол: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, / Он один лишь бабачит и тычет» («Мы живем, под собою не чуя страны…»). У Бродского есть загадочное стихотворение «Похороны Бобо», истолкованное самим автором: «Бобо — это абсолютное ничто».
Достоевский гордился тем, что ввел в русский язык глагол «стушеваться», т. е. стать менее заметным. Но «бобок» — сегодня более важное для России слово: это знак громкого исчезновения, раскатистый предсмертный выдох. То, что производится сегодня в знак солидарности с войной, вообще со «злобой года» — и есть тот самый бобок. Бобок-пропаганда, бобок-публицистика, бобок- литература, бобок-метафизика… У бобка много профессиональных обличий и манер. Политик-бобок хочет отобрать у соседнего народа принадлежащую ему землю как «оккупированную». Профессор-бобок выражается еще прямее, чеканит формулу: «Убивать, убивать и убивать». Бобок- пропагандист обещает завалить весь мир радиоактивным пеплом и превратить весь мир в выжженную пустыню.
«Бобок» также означает состояние всепоглощающей ненависти, мирозлобие, «панфобию» (panphobia; греч. pan, всё + phobos, страх, ужас). Не следует путать панфобию с мизантропией («человеконенавистничеством»). Мизантроп нелюдим, избегает общества, не слишком высокого мнения о людях, в том числе о самом себе; это недоброе, но пассивное, страдальческое отношение к миру, осознание его пороков и слабостей. Панфобия — это эмоционально агрессивное отношение к миру, злорадство по поводу его бед и несчастий, стремление унизить, наказать. Подпольный человек Достоевского, желающий всему свету провалиться, лишь бы ему чай пить, — один из первых представителей этого типа.
Панфобия выражается в пропаганде войны и насилия как средств геополитической экспансии. «…Страна со всех сторон окружена неприятелем» — это еще в 2014 году после захвата Крыма заявил премьер-министр (и экс-президент) Д. Медведев. Непревзойденный в истории рекорд: всего за несколько месяцев самой большой на свете стране удалось окружить себя врагом — такова проекция тотальной ненависти ко всему миру. В уставе Евразийского союза молодежи, руководимого А. Дугиным, провозглашается его цель — господство над всем человечеством: «…Мы тоталитарная партия интеллектуального типа, ориентированная на эсхатологический захват планетарной власти. Хитрый и жестокий захват… Поскольку мы господа земли, мы дети и внуки господ земли. Нам поклонялись народы и страны, наша длань простиралась в полмира, а подошвы топтали горы и долины всех континентов земного шара. Мы все вернем назад».
Панфобия более опасна, чем фашизм или коммунизм, и относится к традиционным идеологическим формам тоталитаризма XX века примерно как ядерное оружие к обычному, поскольку выражает тотальную ненависть — не к иным классам, нациям или расам, а к миру как таковому. Это жажда абсолютной гегемонии над миром и стремление диктовать ему свою волю — или уничтожить его целиком. Советский коммунизм с его идеей классовой борьбы и ненависти к «врагам народа» был только прологом к той панфобии, которая стала возрастать в XXI веке на почве ресентимента и реваншизма. Путь, пройденный Россией за zo лет после крушения СССР, можно очертить так: от совка — к бобку.Разница огромна. Совок был существом наглым и хамоватым, но и лопоухим, лоховатым. Его уши еще были полны отголосками добрых увещеваний и посулов равенства, братства и великого будущего. Некие исторические, философские, моральные абстракции отдавались в его подсознании и придавали ему толику добродушия и расслабленности даже в острой борьбе за жизненные интересы. Он не был готов так безоговорочно «отжимать» у чужих и «сливать» своих. Он был более спокойным и уравновешенным и вплоть до 2014 года считал, что у жизни еще может быть второе начало.
Бобок лишен этих иллюзий и исторической перспективы. У него осталось только одно право, о котором в «Бесах» Петр Верховенский говорит Ставрогину: «В сущности, наше учение есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестие всего легче русского человека за собою увлечь можно». Ставрогин отвечает: «Право на бесчестие — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется». И бобок этим правом пользуется самозабвенно. Страшное свидетельство — убийства и изнасилования, пытки и мародерство, издевательства над детьми и женщинами, массовые безымянные захоронения в Буче, Изюме, Мариуполе и на других украинских территориях, захваченных российскими оккупантами. После позорнейших поражений на поле боя Россия наносит карательные ракетные удары по миллионам мирных жителей, оставляя их без тепла, воды и электричества, — по школам, больницам, роддомам, детсадам, музеям…
Совок по простоте душевной полагал, что вселенная должна по-матерински его любить и опекать, восхищаться даже его хамством как проявлением ребячливой резвости и непосредственности. Бобок — разочарованный совок, который вдруг осознал свое сиротство. Вселенная никогда не даст ему той любви, на которую он имеет право. Бобок — агрессивнодепрессивный совок, который ничего хорошего не ждет от мира. А потому готов первым нанести сокрушительный удар — и, разлагаясь в могиле, грозит «бобокалипсисом»…
Антибытие. Онтоцид
Одна из самых известных русских сказок называется «Поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Вот так и вся Россия, как ее сказочный герой, находится в поиске небытия. Современному политико-философскому языку не хватает понятия онтоцид (от др.-греч. on, ontos — бытие + cide, убийство) — тотальное уничтожение всего сущего, война с бытием как таковым. Геноцид, зооцид, экоцид — лишь частичные проявления онтоцида. Вражда к бытию как таковому лежит в основе ряда религиозных и политических движений, таких как гностицизм, отчасти старообрядчество, евразийство, фашизм, рашизм… Мир лежит во зле или захвачен Сатаной— а значит, подлежит уничтожению.
В своей кремлевской речи, объявляющей аннексию четырех украинских регионов, Путин обвинил весь Запад в сатанизме: «… подавление свободы приобретает черты „религии наоборот“ — откровенного сатанизма». После этого российский совет безопасности и вся пропаганда провозгласили основной задачей спецоперации уже не только денацификацию и демилитаризацию, но и десатанизацию Украины. А это означает борьбу не с идеологией или армией, но с самим существованием Украины. Онтоцид на практике — тактика выжженной земли.
Иногда она проводится армией в ходе отступления, чтобы не дать возможности агрессору использовать захваченные ресурсы. Но и такая тактика запрещена международными нормами ведения войны. А в нынешней войне тактика выжженной земли применяется нападающей армией, которая маниакально опустошает территорию как таковую, превращает в руины целые города, уничтожает гражданскую инфраструктуру, отнимает тепло, свет, воду у мирного населения, разрушает основы существования.
За один только 2022 год Россия полностью уничтожила сотни городов и сел в Украине, включая Мариуполь, Волноваху, Изюм, Рубежное, Северодонецк. Были разрушены или повреждены более 150 тысяч домов. Около восьми миллионов беженцев покинуло Украину и еще около восьми миллионов стали внутренне перемещенными лицами. В среднем гражданские объекты обстреливались в 6о раз чаще, чем военные. Погибли шесть миллионов домашних животных и по меньшей мере 50 тысяч дельфинов в Черном море. Миллионы гектаров леса сожжены обстрелами. Более 40% территории Украины заминировано, там создано самое большое минное поле в мире площадью примерно 250 тыс. кв. км. Все это позволяет говорить не только о геноциде, зооциде и экоциде, но и об онтоциде в целом. Такая политика тотального небытия противоречит не только международному праву, но и прагматике войны. Даже нацистская Германия старалась не разрушать больше того, что было необходимо для военной победы, чтобы впоследствии оккупировать эти земли с пользой для их дальнейшего развития под властью уже самой Германии.
Ненависть или подозрительность в отношении бытия как такового — распространенное российское умонастроение. Небытие ревнует к бытию любое проявление жизни. Допустим, на свете возникает нечто — некая форма бытия, росток, былинка. Европеец увидит это нечто — и захочет взглянуть на него с разных сторон. Углубиться в его причину. Вырастить из него нечто большее, построить что-то на его основе… А в России на это нечто как новый факт бытия взглянут с подозрением. А что ему нужно? Какое у него право тут быть? Ничего не было — и вдруг здрасьте-пожалуйста. Да кому ты нужен? Начнет тут воду мутить. Права качать. Как бы чего не вышло. Лучше без него. И начнут это нечто вминать в землю, затаптывать, чтобы поскорее от него ничего не осталось. Небытие — это и точка отсчета, и точка прибытия.
»…Есть ли кто лютее нашего народа? — вопрошает И. Бунин в «Деревне», написанной в 1910 году, еще до самых лютых событий XX века. — Историю почитаешь — волосы дыбом станут: брат на брата, сват на свата, сын на отца, вероломство да убийство, убийство да вероломство… Былины — тоже одно удовольствие: «распорол ему груди белые», «выпускал черева на землю»…» Максим Горький, один из самых неустанных скитальцев по родной земле, приходит к такому же выводу:
«Я думаю, что русскому народу исключительно — так же исключительно, как англичанину чувство юмора — свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное… Коллективные забавы муками человека. <…> Раздев пленного офицера донага, сдирали с плеч его куски кожи, в форме погон, а на место звездочек вбивали гвозди; сдирали кожу по линиям портупей и лампасов — эта операция называлась „одеть по форме“. Она, несомненно, требовала немало времени и большого искусства. <…> Но — где же — наконец — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература 19-го века? В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и — не нашел его».
Такая жестокость — это своего рода народное любопытство к бытию, хотя и отрицательное: пытливость от слова «пытка». Что же это за бытие такое? — нужно с ним разобраться. Надломить, скрутить, смять, загнуть. Крайние способы деформации — чтобы оно закричало, забилось от боли, выдало себя. Вот тогда, на пути к смерти, оно становится интересным. Горький отмечает, что жестокость в России носит еще и познавательный, исследовательский интерес: «как бы изучает цепкость, стойкость жизни». Живое острее всего воспринимается в процессе своего истребления. Когда оно цельно, оно опасно, на что-то претендует, может занять наше место. А если его ломать, травить, душить, оно обнаруживает всю силу своей встревоженной, издыхающей жизни. Здесь любят бытие в его ранах, воплях, корчах, судорогах. Тогда нам является его подлинность, подноготная (вспомним пыточное происхождение этих слов). Как признавался А. Н. Толстой, его роман «Петр Первый» возник из изучения пыточных записей московского приказа тайных дел: «Эти розыскные акты записывались дьяками, которые старались записать в наиболее сжатой и красочной форме наиболее точно рассказ пытаемого. Не преследуя никаких „литературных“ задач, премудрые дьяки творили высокую словесность. В их записях — алмазы литературной русской речи» . Пытка — вот познавательное отношение к бытию, основа народной эпистемологии и этимологии. Любо-пытство… О-пыт… Ис-пытание… По-пытка… Пока бытие живое, оно пробует от нас ускользнуть; когда же мы его пытаем, оно раскрывается в своей глубине. И полной откровенности достигает в агонии, на пороге смерти.
Инверсии
Наблюдая события современной российской истории, все время обнаруживаешь в них одну устойчивую структуру — перестановку, инверсию.
Уже в первый месяц войны, после Бучи, выяснилось, что военные ведут себя как преступники: убивают мирных жителей, насилуют, грабят, мародерствуют. А через несколько месяцев оказалось, что преступников — убийц, насильников, грабителей — рекрутируют из мест заключения в ЧВК Вагнера и в регулярную армию, выдают им оружие, ставят в строй наравне с контрактниками и мобилизованными. Трансформация военных в преступников и преступников в военных — это и есть инверсия, логике которой следует новейшая российская история.
Точно так же обстоит дело и с территориями, zo сентября 2022 года к России были присоединены четыре украинских региона: Донецкая, Луганская, Херсонская и Запорожская области. Они стали считаться частью России — но, как вскоре выяснилось, и Россия вошла в зависимость от этих регионов. Когда они были переведены на военное положение, то и прилегающие к ним восемь российских регионов были переведены на полувоенное положение («средний уровень реагирования»); Южный и Центральный федеральные округа (включая Москву) приведены в состояние «повышенной готовности»; а остальная страна — «базовой готовности». Ну и наконец, «курская аномалия» — инверсия августа 2024 года, когда военные действия впервые с окончания Второй мировой переносятся на российскую территорию. Не исключено, что со временем, при заключении мирного договора, придется считаться и с этими «реалиями на земле», как любит говорить российская пропаганда, и обменивать часть Курской области на части украинских областей, захваченные Россией.
Инверсия происходит не только в пространстве, но и во времени. Пытаясь изменить мировой порядок и установить свою глобальную геополитическую гегемонию в будущем, Россия стремительно погружается в прошлое, проходя в обратном направлении этапы своей истории. Отворачиваясь от Запада, захлопывая окно, прорубленное Петром в Европу, она возвращается в эпоху автаркии, изоляции, во времена Московии. А дальше уже мерцает перспектива опять стать улусом «Орды», великой восточной империи или даже двух империй — китайской и исламской.
Можно указать еще на целый ряд таких инверсий, когда стремление превзойти всех и стать «сверх» приводило к прямо противоположным результатам. Так, в 2014 году Россия, победив на Олимпийских играх в Сочи, стала номером первым, спортивной сверхдержавой. Но как только допинговые подтасовки и подвиги «моченосцев» были разоблачены, страна стала изгоем: не только скатилась в низ турнирных таблиц, но и была, по сути, исключена из мирового спорта.
Прямо на наших глазах происходит и другая инверсия: страна, провозгласившая себя в середине 2000-х «энергетической сверхдержавой» и превратившая свои сырьевые ресурсы в инструмент политического давления на другие страны, быстро теряет позиции на мировом рынке углеводородов. Каждый рывок в направлении «сверх» оборачивается срывом в «недо».
Россию уже называют «государством-изгоем» и ставят в один ряд с Северной Кореей, Ираном, Венесуэлой… Но все эти государства, в сравнении с нынешней РФ, — паиньки. Они не бомбят соседние страны, не сносят с лица земли города и деревни, не убивают женщин и детей и не совершают преступлений против человечества на чужой земле… Так что РФ заслуживает учреждения нового международного статуса, куда она одна и достойна попасть, гордясь своей уникальностью. Была сверхдержава, а ныне антидержава (anti-state).
Случайны ли эти инверсии? Если некая сущность, скажем «русский мир», резко раздвигает, а тем самым и размывает свои границы (специфику) и пытается вобрать другую сущность, то она и сама вбирается ею, присоединяется к ней. Стирается грань между своим и чужим, законом и преступлением, пределом и беспределом… И тогда нет ничего удивительного в том, что закоренелые преступники включаются в ряды самой дисциплинированной организации, армии; оккупированные территории диктуют свои законы стране-оккупанту; а прыжок к мировой гегемонии оборачивается падением на самый низ исторической лестницы.
В этот ряд инверсий следует добавить «борьбу с украинским нацизмом», которую провозглашает Россия, притом что ее собственный политический режим все больше тяготеет к фашизму. И вообще новейшие российские идеологемы — перевертыши. Когда Путин в «валдайской речи» (27 октября 2022 года) проповедует «бережное отношение к идентичности каждого общества и народа», «возможность любого народа… выбирать свой собственный путь, собственную социально-политическую систему» и обвиняет Запад в том, что там «любая альтернативная точка зрения объявляется подрывной пропагандой и угрозой демократии», — то он просто зеркально проецирует свою политику (репрессивную) на Запад, а политику Запада (демократическую) на себя.
В основе многих инверсий лежит уравнение «любить — убить». В 2014 году, в разгар «русской весны», один из ее главных идеологов Сергей Кургинян кричал, обращаясь с московской трибуны к украинцам: «Мы вас любим! Мы вас любим! Мы вас любим!» Это наводит на мысли о каннибализме. Каннибал ведь тоже любит людей неистовой, всепоглощающей любовью. До хруста костей. Возможно, это и есть психоаналитическая основа инверсии, которая коренится в младенческой психологии: любить — значит проглотить. Все, что младенцу нравится или привлекает внимание, он тянет в рот, и родительская задача — его уберечь и привить чувство реальности. Если такой инфантилизм задерживается надолго, он перерастает в каннибализм. Это постоянно мелькает в соцопросах россиян об украинцах: «они же наши братья, мы их любим». И даже с интонацией обиды: почему, дескать, они не понимают своего счастья, не хотят к нам в желудок? Запад долго пытался «по- родительски» вразумить Россию, привить ей чувство реальности, чувство границ и лишь недавно понял, что имеет дело уже не с младенцем, а с каннибалом.
Что касается «братства двух народов», то и здесь сработала инверсия. Первое и самое страшное убийство — «братское»: Каин убивает Авеля. Поэтому война России против Украины несет несмываемую печать каинова греха.
Но есть и еще более глубокий план инверсии: не только братоубийство, но и самоубийство. Среди последствий российских ракетных ударов по Украине поражает своим символизмом разрушенная кафедра русской филологии Киевского университета (10 октября 2022 года). Россия сама наносит удары по русскому языку и литературе, по истории и культуре, по образу России во всем мире — по всему доброму и творческому, что было в ее прошлом и что она уничтожает теперь в припадке самоистребления. Уничтожает свою духовную родину, Киевскую Русь, родину своего языка и веры… Это не просто ошибка или преступление — это именно самоубийство, пожалуй, самое грандиозное самоубийство в истории человечества. Если убийцам еще доступно покаяние и за них можно молиться, то самоубийца лишается церковного погребения и поминовения. А что ожидает страну-самоубийцу, трудно даже представить…
Антиличность. Нелинейная логика массового психоза
Те капли воды, из которых образуются цунами, по химическому составу ничем не отличаются от капель в спокойном море. Но какая-то сила — подземного толчка, тектонического сдвига — превращает их в смертельные волны, способные разрушать прибрежные города. Что эта за сила? И почему в России она действует с пугающей регулярностью? Заметим, что почти все цунами (8о%) образуются на просторе самого большого, Тихого океана. Если бы можно было разделить его на части перегородками, наверное, ударная волна не достигала бы такой разящей силы. И почему-то исторические цунами за последнее столетие образуются на территории самой большой страны в мире, захлестывая планету.
Неужели ее правители или жители — каждый порознь — обуяны жаждой смерти? Химический анализ капель-индивидов ничего не дает — и кстати, попадая в другую среду (диаспора), эти индивиды мало чем отличаются от других: деятельны, гуманны, трудолюбивы, достигают высот во многих областях. Но законы, управляющие сплошными средами, иные, чем те, что управляют
отдельными частицами… Нужна социальная физика, способная объяснить, как из обычных капель образуются смертоносные волны, одна из которых российская революция, большевизм, ленинизм; вторая — сталинизм, развязавший на пару с гитлеризмом Вторую мировую; а третья, которая сейчас поднимается, — путинизм, постсоветский милитаризм, готовый развязать Третью. «Социальная физика» — стандартный термин в XVII–XVIII веков для обозначения того, что с середины XIX века стали называть социологией. Но стоило бы его возродить применительно к тем моделям (например, нелинейным процессам), которые являются общими для природы и социума.
Можно слышать такое возражение: сегодня у народа нет той идеологии или мифологии, которая вдохновляла на войны и революции. Но, как выясняется, в XXI веке сложно разработанные идеологии/мифологии, со своими философскими теориями вроде марксизма уже не нужны. Вероятно, они соответствовали сравнительно низкому уровню информационного развития общества: идею нужно было долго вколачивать, чтобы она постепенно охватывала массы и становилась материальной силой. А сейчас все распространяется мгновенно, и нужен только простейший импульс: мы против них — лучшие против худших. Как ни странно, усложнение информационных систем, имитирующих и как бы заменяющих мозг, упрощает стадного человека до голой биологической сути.
Однако военный психоз может перейти в следующую фазу, где уже стирается даже оппозиция «свои — чужие». Согласно соцопросам весны 2022 года, подавляющее большинство населения, до 70%, поддерживает войну России с Украиной. Но когда украинские войска отбили Херсон, вынудив русскую армию к отступлению, в России тоже раздались взрывы энтузиазма. Значит ли это, что общественное мнение обратилось против власти? Нет, уже через день население радовалось массовым ракетным ударам по Украине. Суть в том, что «за» или «против» — это слишком рациональный, бинарный подход к состоянию российского общества. Оно изголодалось по сильным чувствам, подавленным эпохой капитализма и мелкого предпринимательства, и поэтому готово переживать с упоением любую катастрофу, бедствие, ужас. Эмоциональный экстремизм — знамение нашего времени. Все оппозиции и конфронтации расплавлены в экстазе насилия. Отсюда такой взрыв апокалиптического восторга при мысли о всеобщей гибели у актера, режиссера, бывшего православного священника Ивана Охлобыстина. Пусть даже Россия погибнет — она утянет за собой весь мир, поэтому триумф обеспечен: либо как военная победа, либо как конец всего:
«Даже если случится невозможное и мы проиграем, это значит, что вместе с нами проиграет весь мир. Ничего не будет! Будет великий Ноль. И мы все готовы к этому Апокалипсису! Весь народ согласен… В едином порыве! Все, с кем я говорил, все за победу! Поэты, художники… Мы убьем всех! Нам не нужен такой мир, в котором нет нашей победы… И мне радостно! Это такой восторг!.. Такой аллах-акбар у всего народа!»
Этот эсхатологический экстаз — обратная сторона той апатии, «выученной беспомощности», которая охватывает российское общество. Депрессивность и маниакальность — две стороны одного психоза. Если бы российского президента завтра линчевали или казнили на электрическом стуле, население было бы в таком же восторге, как если бы то же самое сделали с американским президентом. Если бы американский десант высадился в Кремле и перестрелял всех его обитателей, было бы такое же ликование, как если бы Москва взорвала над Вашингтоном ядерную бомбу. Российское население — это идеологически аморфная, зато эмоционально весьма заряженная масса. Но дело не только в психологическом настрое населении, а в самом характере современной войны. Милитаризм переходит в апокалиптизм, поскольку благодаря оружию массового уничтожения стирается принципиальная разница между своими и чужими. Ядерная катастрофа на Запорожской атомной электростанции может привести к смертоносным последствиям и для Украины, и для России, и для Европы. Соответственно и общественные переживания переходят из милитаристского в апокалиптическое измерение, где сливаются ужас и восторг и опять-таки торжествует своего рода глобализм, но уже негативного свойства: не всемирное разделение труда, открытость и процветание, а всемирная гибель, «конец всего».
