Юноша с лошадиными челюстями и лошадиным декольте, поэт мордобоя и погрома — так нелестно Ходасевич высказывался о Владимире Маяковском. Бунтарь и рупор революции на самом деле был тонкой натурой и в детстве на уроках арифметики даже плохо распределял яблоки поровну, потому что хотел поделиться с каждым всеми фруктами сразу. Ко дню рождения Владимира Маяковского собрали 50 высказываний поэта о самом себе, жизни за границей, творчестве и любви.
Ведущая подкаста «Шапка Мережковского» филолог Наталья Стрельникова изучила дневники, автобиографию поэта и более 300 закопанных в архивах писем, в которых лирик-революционер объясняет свою нелюбовь ко всему церковному, просит вместо газетных вырезок присылать ему пирожки и рассуждает, что значит быть пролетарским поэтом. В личных записях Владимир Маяковский рассказывает, как автобусы помогают писать стихи о «тихой любви», почему Есенин кажется бутафорским, а Горький — слезливым, из-за чего художники и поэты хуже протухших устриц, почему европейско-американский стиль жизни не имеет ничего общего с настоящей свободой и в чем заключается сладкое подчинение любви.
Оглавление
«Быть Маяковским трудно». Биографический очерк о поэте
▸ Грузия
▸ Сборник «Я!» и трагедия «Владимир Маяковский»
▸ Брики
▸ ЛЕФ
▸ Путешествия и лекции за границей
▸ «Я, в сущности, очень милый человек»: о себе
▸ «Хожу, размахивая руками и мыча»: о стихах и творчестве
▸ «Горький рыдает на каждом поэтическом жилете»: о коллегах
▸ «Стихи и революция как-то объединились в голове»: о войне и революции
▸ «И все же — здесь скучно»: о Европе и Америке
▸ «Я никогда не смогу быть создателем отношений»: о любви и семье
«Быть Маяковским трудно». Биографический очерк о поэте
Грузия
7 (19) июля 1893 года в семье лесничего в грузинском селении Багдади родился Владимир Маяковский. Он стал подарком для отца — появился на свет в день его рождения, поэтому сына назвали в честь Владимира Константиновича.
В роду Маяковского по материнской линии были вольные казаки Запорожской сечи, а бабушка Володи по отцу приходилась двоюродной сестрой писателю Григорию Петровичу Данилевскому. Семья поэта принадлежала к служилому дворянству: отец содержал семейство за счет службы в лесничестве и больше никаких доходов не имел. Владимир Константинович был предан своему делу, помимо армянского и грузинского языков знал несколько наречий Кавказа, легко сходился с крестьянами и рабочими, хорошо знал русскую литературу и производил впечатление умного и начитанного человека. В целом был уважаем в Багдади. Так что когда в 1940 году селение переименовали в Маяковски, местные решили, что в честь руководителя Багдадского лесничества, а не его сына поэта.
В 1902 году Володя поступил в подготовительный класс кутаисской гимназии, где проучился четыре года. «Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно», — писал Маяковский в 1922 году в автобиографии «Я сам». Помимо основных уроков занимался рисованием по примеру старшей сестры Людмилы, которая в это время готовилась к поступлению в Строгановское училище в Москве. Она показала рисунки брата своему учителю и тот, видя талант, стал заниматься с Володей бесплатно.
Один раз в неделю учитель проводил свободные уроки — можно было рисовать все что хочется. Володя рисовал карикатуры на тему революции. Он увлекся событиями 1905 года: ходил на демонстрации и митинги, читал брошюры и мало интересовался учебой. Рисунки разошлись в школьной среде и сделали ему репутацию сатирического художника.
В 1906 году от заражения крови умер Владимир Константинович. Маяковский вспоминал: «Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови. С тех пор терпеть не могу булавок. Благополучие кончилось». Семья осталась без средств существования. Мать Александра Алексеевна собрала двоих детей Олю и Володю и отправилась в Москву к старшей дочери Люде, которая училась в Строгановском училище. Так семья Маяковских навсегда оставила Грузию и переехала в Москву.
Москва, аресты
«С едами плохо. Пенсия — 10 рублей в месяц. Я и две сестры учимся. Маме даже пришлось давать комнаты и обеды. Комнаты дрянные. Студенты жили бедные. Социалисты», — вспоминал переезд Маяковский в 1922 году. Чтобы сводить концы с концами, он разрисовывал, выжигал, выпиливал, а затем продавал на Неглинной деревянные сувениры — шкатулки, коробки, рамки, стаканы для карандашей, пасхальные яйца. С тех пор, по его признанию, «бесконечно» ненавидел кустарщину.
Володя поступил в классическую гимназию в четвертый класс. Вместе с ним учился Александр Пастернак — младший брат Бориса. От высокого и сильного новичка гимназисты предпочитали держаться подальше, а слабые ученики видели в нем защитника. Застенчивый от природы Володя, который зачастую маскировал свою застенчивость грубостью, сам не искал дружбы со сверстниками, зато сошелся с ребятами постарше. Александр Пастернак вспоминал: «Он по своим качествам мог быть душой класса… Однако… он был одинок в классе. Мои попытки сблизиться с ним не увенчались успехом, он на какой-то ступени уходил в себя и замыкался. Между прочим, этим он отличался и позже».
В 1908 году Маяковский вступает в партию РСДРП. Выполняет под партийным именем Константин разные мелкие нелегальные поручения — передает записки между революционерами, распространяет листовки, сообщает о смене паролей и т. д. Несмотря на небольшую роль в революционном деле, за ним наблюдает полиция.
В 1908–1909 годах Маяковского арестовывали три раза. В первый раз отпустили на поруки, во второй — помог друг отца, служивший помощником начальника Крестов, в третий раз его посадили на 11 месяцев в Бутырскую тюрьму. Незадолго до ареста он написал прошение директору Строгановского училища о поступлении и в тюрьме активно готовился к экзаменам. Кроме того, читал принесенные сестрой книги и впервые осознал, что хочет «делать социалистическое искусство»: «Те, кого я прочел, — так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их… Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьезную школу». Несмотря на то что Маяковский в первую очередь связывал свое творчество с живописью, в тюрьме он впервые всерьез попробовал писать стихи. По воспоминаниям, исписал целую тетрадь, которую изъяли при выходе.
Первая публикация, футуризм
Строгановское училище разочаровало Маяковского. Он быстро понял, что из него готовят ремесленника, а ему хотелось заниматься искусством. В 1911 году поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь произошло судьбоносное знакомство с Давидом Бурлюком, который первый разглядел в молодом человеке поэта. «Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: «Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение“».
Маяковский быстро входит в футуристический кружок, сложившийся вокруг Бурлюка. Участвует в диспутах «Бубнового валета» и «Союза молодежи», выставляет свои художественные работы. В петербургском кабаре «Бродячая собака» 17 (30) ноября 1912 года Маяковский впервые читал собственные стихи, а через пару дней выступил в Троицком театре с докладом «О новейшей русской поэзии». В будущем чтение стихов и лекций станет его основной публичной деятельностью.
В декабре 1912 года футуристическая группа «Гилея», куда входили Велимир Хлебников, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Василий Каменский, Алексей Крученых и Елена Гуро, выпустили сборник «Пощечина общественному вкусу», который открывался знаменитым манифестом. В нем футуристы дерзко провозгласили об окончании старого искусства: «Только мы — лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с парохода Современности». У Маяковского состоялся печатный дебют — в сборнике опубликовано два его стихотворения «Ночь» («Багровый и белый отброшен и скомкан») и «Утро» («Угрюмый дождь скосил глаза»).
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
В 1913–1914 годах футуристы выпускают альманахи «Садок судей — 2», «Дохлая луна», «Требник троих», «Молоко кобылиц», «Рыкающий Парнас», «Первый журнал русских футуристов» и другие. В сборниках появляются новые стихотворения Маяковского. Читающая публика восприняла футуристов в штыки, их критикуют и не принимают в литературном мире. Маяковский в «Я сам» писал про это время так: «Газеты стали заполняться футуризмом. Тон был не очень вежливый. Так, например, меня просто называли „сукиным сыном“».
Сборник «Я!» и трагедия «Владимир Маяковский»
В мае 1913 года вышел отпечатанный литографским способом первый сборник Маяковского «Я!», состоящий всего из четырех стихотворений. Иллюстрации оформили Лев Жегин и Василий Чекрыгин — друзья Маяковского по Училищу живописи, ваяния и зодчества. Жегин вспоминал: «Штаб-издательской квартирой была моя комната. Маяковский принес литографской бумаги и диктовал Чекрыгину стихи, которые тот своим четким почерком переписывал особыми литографскими чернилами. <…> Через две-три недели книжонка „Я!“ с рисунками Чекрыгина и моими была отпечатана в количестве, кажется, 300 экземпляров. Маяковский разнес их по магазинам, где они были довольно скоро распроданы. Все издание, помнится, обошлось всего-навсего в 30 рублей, которые Маяковский у меня и занял. Материальные его обстоятельства в ту пору были весьма стесненные».
Несмотря на то что публика по-прежнему смотрела на футуристов с подозрением, сборник «Я!» литераторы встретили с интересом и отметили необычность и новизну поэтики Маяковского, в частности на молодого поэта обратил внимание Валерий Брюсов.
У меня есть мама на васильковых обоях.
А я гуляю в пестрых павах,
вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.
Заиграет вечер на гобоях ржавых,
подхожу к окошку,
веря,
что увижу опять
севшую
на дом
тучу.
В октябре случился первый масштабный выход футуристов «в люди». В конце сентября в московских газетах появилось такое сообщение: «В Москве нарождается новое кабаре — „Розовый фонарь“, в котором ближайшее участие примут футуристические поэты В. Маяковский и К. Большаков. Н. Гончарова и М. Ларионов будут разрисовывать физиономии желающим из публики».
Кабаре было забито под завязку буржуазной публикой, которая пришла посмотреть на новую диковинку — футуристов. Маяковский выступал в конце вечера со стихотворением «Нате!», которое произвело должный эффект: публика освистала поэта и кричала «долой!». Однако Маяковский ушел со сцены только тогда, когда закончил читать. Скандал вызвал не только поэт. Ларионов и Гончарова поссорились с кем-то из публики и дело дошло до драки. Об этом вечере охотно писали газеты. Так о футуристах узнали даже те, кто не интересовался современной литературой и был далек от искусства.
В этом же 1913 году Маяковский попробовал себя в драматургии — написал трагедию «Владимир Маяковский». Замысел родился в Кунцеве, где Маяковские отдыхали на съемной даче. Володя целыми днями бродил вдоль Москвы-реки, сочиняя на ходу и бормоча себе под нос. Такая манера сочинительства останется у него на всю жизнь. Трагедия была дописана к октябрю, а поставлена уже в декабре.
Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт.
Режиссировал сам Маяковский, он же сыграл главную роль, фактически самого себя. Декорации сделали художники Павел Филонов и Иосиф Школьник, роли играли любители и студенты. Премьера прошла в петербургском театре «Луна-парк». «Просвистели ее до дырок», — напишет Маяковский о своей трагедии в 1922 году.
Желтая кофта
Желтая кофта как символ футуристической эпохи и авангарда появилась в 1913 году перед выступлением Владимира Маяковского в Политехническом музее. Желтый цвет — цвет протеста против фраков и сюртуков, в которых должны были выступать уважающие себя и публику лекторы.
Маяковский, по воспоминаниям Бенедикта Лившица, повел его по «мануфактурным магазинам», где интересовался исключительно яркими тканями. Поэтам пришлось обойти несколько лавок, прежде чем Володе наконец понравился черно-желтый ситец. Из купленного отреза мать поэта Александра Алексеевна сшила сыну кофту, в которой он проехался по городам с выступлениями в следующем году.
В начале 1914-го Маяковского и Бурлюка исключают из училища за публичные выступления с футуристическими стихами. Тогда, взяв в компанию Василия Каменского, они отправляются в турне по городам России, чтобы рассказывать простым гражданам о новом искусстве и иллюстрировать лекции стихами. Публика интересовалась эпатажными футуристами, поэтому залы во всех городах были заполнены.
Однако не всегда выступления заканчивались благоприятно. Футуристов гнали со сцены, освистывали, а иногда за поэтами приходила полиция. Маяковский вспоминал в автобиографии: «Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губернаторство настораживалось. В Николаеве нам предложили не касаться ни начальства, ни Пушкина. Часто обрывались полицией на полуслове доклада».
Эпатировал публику внешним видом не только Володя: его коллеги не отставали в футуристической моде. Газета «Тифлисский листок» так описывала приезжих поэтов: «Три „пророка“, в шутовских нарядах, при поднятии занавеса сидели за длинным столом. В середине — Маяковский в желтой кофте, по одну сторону — Каменский в черном плаще с блестящими звездами, по другую сторону — Бурлюк в грязно-розовом сюртуке. Тссс… тише, господа… это они, пророки, они, футуристы. Перед Маяковским большой колокол для водворения в публике тишины и порядка».
Желтая кофта исчезла в конце 1914 года — Маяковский продал ее старьевщику, чтобы получить деньги на билет в Петроград. У семьи остался небольшой фрагмент ткани, который теперь находится в Государственном музее Маяковского в Москве.
Первая мировая война
Начало войны, по словам Маяковского, он принял взволнованно. В августе 1914 года откликнулся стихотворением «Война объявлена»:
Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
«Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!»
С неба изодранного о штыков жала,
слезы звезд просеивались, как мука в сите,
и подошвами сжатая жалость визжала:
«Ах, пустите, пустите, пустите!»
«Чтобы сказать о войне — надо ее видеть», поэтому Маяковский пошел записываться в добровольцы, но его не взяли из-за неблагонадежности (сказались революционная деятельность и тюрьма).
Поэт примыкает к художникам-авангардистам, которые создали группу «Сегодняшний лубок». В лубочном стиле художники выпускали антивоенные сатирические плакаты и открытки в поддержку армии Российской империи. Маяковский сочиняет текст к военным плакатам, делает несколько рисунков, публикует серию статей в газете «Новь» на тему войны и искусства.
В феврале 1915-го Маяковский пишет стихотворение «Вам!» и печатается в «Новом Сатириконе». Попадает под призыв, но идти на войну уже не хочет. При содействии Максима Горького проходит службу в Учебной автомобильной школе в Петрограде: «Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто». Публиковаться солдатам запрещено, но Осип Брик выкупил у Маяковского поэмы «Флейта-позвоночник» и «Облако в штанах» по 50 копеек за строку и напечатал за свой счет.
Брики
С Бриками Маяковский познакомился в 1915 году через Эльзу Коган — младшую сестру Лили. С Эльзой поэта связывали романтические отношения, которые закончились влюбленностью Володи в Лилю. Позже Эльза эмигрирует в Париж, станет писательницей Эльзой Триоле, будет позировать для Анри Матисса, выйдет замуж на писателя Луи Арагона и сохранит с поэтом приятельские отношения.
Брики были невысокого мнения о футуристах, считали их пустыми скандалистами, поэтому, когда Эльза привела к ним Маяковского, они просили ее, чтобы поэт не читал своих стихов. Однако сестра проигнорировала просьбу, и Брики впервые услышали «Облако в штанах». Осип Максимович был так впечатлен, что отнял у Маяковского тетрадь со стихами и читал их весь оставшийся вечер.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Отношение к футуристам резко изменилось — Маяковский стал главной сенсацией и «приманкой» для литературного салона Бриков. Благодаря ему в их квартире на улице Жуковского в Петрограде стали появляться Михаил Кузмин, Велимир Хлебников, Борис Пастернак, Василий Каменский, Давид Бурлюк, Корней Чуковский, Максим Горький, Виктор Шкловский и другие.
Как Маяковский был полезен Брикам, так и Брики — Маяковскому. Осип зачастую выступал в роли мецената и помогал ему публиковаться, в частности уже в сентябре 1915 года опубликовал небольшим тиражом «Облако в штанах». В 1917-м Брики организовали на своей квартире на улице Жуковского в Петрограде Общество по изучению проблем поэтического языка, который впоследствии сократился до ОПОЯЗ.
Отношения Лили Брик и Владимира Маяковского бурно развивались с 1916 года. Весной он пишет знаменитое стихотворение «Лиличка! Вместо письма». Селится неподалеку — на Надеждинской улице (сейчас Маяковского), а в 1918-м — непосредственно в квартире Бриков, когда Лиля «легализовала» их отношения: «Только в 1918 году, проверив свое чувство к поэту, я могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Мы все решили никогда не расставаться и пройти всю жизнь близкими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами». Через год они все вместе переезжают в Москву и живут семьей, которую по большей части содержит Маяковский.
Такие отношения нисколько не смущают Осипа Максимовича. Он на увлечение жены и друга смотрел сквозь пальцы: сцен не устраивал, развода не требовал, поддерживал дружественные и деловые отношения с Маяковским. Лилю Брик все тоже устраивало: знаменитый поэт посвящал ей каждое любовное стихотворение, быстро мчался на встречу после отъезда, дарил подарки (самый дорогой — «Рено», привезенный из Парижа в 1928 году). Однако к началу 1920-х годов Маяковский начинает тяготиться любовью к замужней женщине, которая никогда не разведется ради него.
Лиля была властной женщиной, которая любила поклонение и внимание со стороны мужчин. С одной стороны, удерживала Маяковского для своего салона, с другой — из-за ревности. Сама мысль, что Володя может посвящать стихи другим женщинам, была для Лили невыносимой. В разговоре с Вероникой Полонской — последней любовью Маяковского — уже после смерти поэта Брик высказалась откровенно: «Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвященные не мне, даже не предупредив меня. И второе — это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам». Лиля Юрьевна старалась пресечь любые попытки Володи завести роман «на стороне». Удерживать при себе помогала редакционная и издательская работа Бриков с Маяковским.
В начале 1923 года Маяковский уходит в добровольное домашнее заключение — закрывается у себя в комнате в Лубянском проезде и не выходит из дома без надобности. С Бриками в этот период не видится, но пишет Лиле с 1 февраля за месяц до истечения срока «заключения» дневник-письмо. В нем он рефлексирует на тему истинного отношения к нему Лили: «Я сижу только потому, что сам хочу, хочу подумать о себе и о своей жизни <…> Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я, сам, тебе совсем не важен». Брик запретила печатать это послание при ее жизни, так что впервые с излияниями Маяковского читатели познакомились только в 2014 году.
Непростые отношения Лили и Володи не помешали им заводить романы на стороне. В результате таких «измен» у Маяковского родилось двое детей от разных женщин — сын Никита Лавинский и дочь Патриция Джонс (Томпсон).
После Октября
Маяковский изначально был революционным поэтом, и Февральскую революцию, как и большинство его коллег, принял с энтузиазмом. Революцию поэт связывал в первую очередь с новым миром и искусством без буржуазной пошлости. Сразу после февральских событий он начинает писать поэму «Революция. Поэтохроника» — своеобразный дневник в стихах, в котором поэт фиксирует революционные события. Впервые поэма будет опубликована в мае в газете Максима Горького «Новая жизнь».
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
жизнь переделаем снова.
Граждане!
Это первый день рабочего потопа.
Идем
запутавшемуся миру на выручу!
Пусть толпы в небо вбивают топот!
Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
Творческой реакцией на Октябрьскую революцию стала пьеса «Мистерия-буфф», премьера которой состоялась в первую годовщину Октября в 1918 году. В этом же году он написал «Левый марш» и «Оду революции».
После смерти Владимира Ленина в 1924-м Маяковский напишет поэму «Владимир Ильич Ленин», а к десятой годовщине Октября — поэму «Хорошо» (1927). Маяковского охотно печатают в газетах и журналах, он читает на поэтических вечерах революционные стихи. Кроме того, в период нэпа занимается сатирой и даже выпускает в 1921 году единственный номер собственного сатирического журнала «БОВ» («Боевой отряд весельчаков»), в котором опубликует стихотворение «О дряни». Сатира Маяковского обличает нэпманов, погрязших в мещанстве — пороке революции.
Помимо поэзии Маяковский рисует плакаты. Создает альбомы с текстами и рисунками — «Герои и жертвы революции» (1918) и «Советская азбука» (1919). Главной работой Маяковского в 1919–1921 годы становятся «Окна РОСТА» — проект Российского телеграфного агентства. Художники и поэты создали серию агитационных сатирических плакатов с краткими, но хлесткими текстами и узнаваемой графикой. Плакаты вывешивали в витринах улиц в Москве, Петрограде и других крупных городах.
Кроме того, Маяковский увлекается кинематографом. В 1918 году пишет сценарии и снимается в главных ролях в собственных фильмах — «Не для денег родившийся», «Барышня и хулиган», «Закованная фильмой». В последнем главную женскую роль сыграла Лиля Брик.
ЛЕФ
В 1922 году Маяковский организует в Москве ЛЕФ — объединение «Левый фронт искусства», просуществовавшее до 1929 года. В него входили футуристы Николай Асеев, Николай Чужак, Осип Брик, Сергей Третьяков, Борис Кушнер и Борис Арватов. Кроме того, в деятельности ЛЕФа принимали участие многие литераторы, художники, кинематографисты, архитекторы: Борис Пастернак, Алексей Крученых, Василий Каменский, Виктор Шкловский, Исаак Бабель, Виктор Перцов, Сергей Эйзенштейн, Лев Кулешов, Александр Родченко и другие.
Главная идея Маяковского при создании объединения — социальный заказ. Это был новый этап развития футуризма как общественного движения. Поэт считал, что искусство должно существовать исключительно на благо общества и отражать действительность в документальной подробности, быть актуальным для простого обывателя. Сергей Третьяков в своей теории шел еще дальше — предлагал заменить художественную литературу с жанрами, эпитетами, метафорами понятной журналистикой. Лефовцы соотносили футуризм как революционное искусство с марксизмом — революционной наукой.
С 1923 года выходит журнал «Леф», который состоял из пяти разделов: «Программа», «Практика», «Теория», «Книга» и «Факты». Основной раздел «Теория» включал изложение идей лефовцев, которые были емко и броско сформулированы в «Программе» в виде деклараций, написанных Маяковским: «Мы всеми силами нашими будем бороться против перенесения методов работы мертвых в сегодняшнее искусство. Мы будем бороться против спекуляции мнимой понятностью, близостью нам маститых, против преподнесения в книжках молоденьких и молодящихся пыльных классических истин. Раньше мы боролись с хвалой, с хвалой буржуазных эстетов и критиков. „С негодованием отстраняли от нашего чела из банных веников сделанный венок грошовой славы“. Сейчас мы с радостью возьмем далеко не грошовую славу послеоктябрьской современности». В «Книгах» печатались рецензии, в «Практике» — стихи, в «Фактах» — события из культурной жизни левого фронта. Статьи печатались не только на литературную тему. Например, в разделе «Теория» была опубликована статья Эйзенштейна «Монтаж аттракционов».
Путешествия и лекции за границей
Во второй половине 1920-х годов Маяковский активно путешествует по странам и городам. В 1926-м проводит в поездках 170 дней, в 1927-м — 190. За 1922–1929 годы девять раз выезжал за границу.
Пожалуй, самой главной поездкой Маяковского стало путешествие в США в 1925 году. Изначально едет в Европу — Кёнигсберг, Париж, Берлин. Во Франции ждет американскую визу, но, так и не получив ее, отправляется через Атлантический океан на пароходе «Эспань» в Мексику. Свое путешествие и пребывание на пароходе опишет в очерке «Мое открытие Америки». В Мексике Маяковский провел 20 дней и познакомился с художником Диего де Ривера — будущим мужем Фриды Кало. Диего встретил поэта и даже повел обедать к себе домой: «Ели чисто мексиканские вещи. Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки-блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца. До обеда кокосовый орех, после — манго. Запивается отдающей самогоном дешевой водкой — коньяком-хабанерой».
В США Маяковский прожил три месяца без знания языка. Он посетил Нью-Йорк, Чикаго, Кливленд, Детройт, Питтсбург, Филадельфию. Читал лекции и стихи, встречался с рабочими и коммунистами, посетил завод «Форд», давал интервью разным газетам. Больше всего поэта впечатлил Нью-Йорк — большой разнообразный город. Маяковский поселился на Пятой авеню и созвонился с Давидом Бурлюком, который эмигрировал в США в 1922-м.
Они гуляли по городу часами. Маяковский описывает свое неоднозначное впечатление от увиденного. С одной стороны — высокие здания, оживленная подземка, толпы людей из разных стран, кабаки и музыка, огни и электричество. С другой — бедность, грязь, контраст между «хозяевами» и рабочими. Он писал: «Бумага и гниль валяются по щиколку — не образно по щиколку, а по-настоящему, всамделишно. Это в 15 минутах ходу, в 5 минутах езды от блестящей 5-й авеню и Бродвея. Ближе к пристаням еще темней, грязней и опасней. Днем это интереснейшее место. Здесь что-нибудь обязательно грохочет — или труд, или выстрелы, или крики. Содрогают землю краны, разгружающие пароход, чуть не целый дом за трубу выволакивающие из трюма. Ходят пикетчики в забастовку, не допуская штрейкбрехеров».
В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс — русской эмигранткой, которая стала переводчицей и возлюбленной поэта. Расставание после трех месяцев вместе обоим далось тяжело: к окончанию поездки они ждали ребенка. По возвращении домой Маяковский напишет стихотворение «Разговор на одесском рейде десантных судов „Советский Дагестан“ и „Красная Абхазия“» (1926). Это разговор между мужчиной и женщиной, разделенных морем. В нем и любовная тоска, и ревность, и разлука.
Пара
пароходов
говорит на рейде:
то один моргнет,
а то
другой моргнет.
Что сигналят?
Напрягаю я
морщины лба.
Красный раз…
угаснет,
и зеленый…
Может быть,
любовная мольба.
Может быть,
ревнует разозленный.
Джонс и Маяковский вели переписку, частично сохранившуюся, а встретились после разлуки всего один раз — в 1928 году в Ницце, куда Элли привезла двухлетнюю дочь Хелен-Патрицию. Это единственный раз, когда Маяковский увиделся с дочерью.
Из путешествия поэт привез много стихов о разности и противостоянии Запада и СССР, капитализма и коммунизма. Но одновременно поездка в США вдохновила его на любовную лирику.
Самоубийство
В 1929 году после возвращения из Франции (это будет последняя поездка поэта за границу) Маяковский познакомился через Бриков с Вероникой Полонской — замужней актрисой МХАТа. Предположительно, Лиля Юрьевна сделала это намеренно, чтобы отвлечь Маяковского от его увлечения парижанкой Татьяной Яковлевой вплоть до намерения жениться. Лиля никак не могла допустить, что Володя, который надоел «своим нытьем», но все же содержал ее и Осипа, может уйти из семьи.
Несмотря на то что Полонская была замужем, Маяковский всерьез решил жениться на ней. В январе 1930 года он вступил в писательский жилищно-строительный кооператив и просил секретаря Федерации объединений советских писателей поскорее предоставить ему квартиру. Дело в том, что Брики уехали в заграничную поездку до апреля, и Володя торопился до их возвращения. Он планировал поставить их перед фактом: он женат и живет в собственной квартире. Однако дела складывались не так гладко.
Квартиру ему обещают в лучшем случае к началу осени. Полонская по-прежнему замужем. 14 апреля 1930 года Маяковский заехал за ней утром и привез к себе в Лубянский проезд. Просит и умоляет ее остаться с ним здесь и сейчас, дать обещание выйти за него замуж. Полонская опаздывает на репетицию. Не знает, что отвечать. Пытается успокоить поэта и обещает зайти к нему вечером. Но как только она покинула квартиру Маяковского, услышала выстрел.
Нельзя сказать однозначно, что Владимир Маяковский покончил с собой из-за Вероники Полонской или Бриков, которые не выражали особенную привязанность к Володе, но при этом не хотели его отпускать в собственную семью. Причины, вероятно, глубже и связаны с общей душевной усталостью поэта.
Над горячностью Маяковского, преданного идеям коммунизма, романтично верившего в новое искусство, уже посмеивались в литературных кругах. Ругать поэта становится обыденностью для критиков и коллег. Одновременно Маяковский сам начинает разочаровываться в окружающей действительности. Художник Юрий Анненков, встретившийся с поэтом в последнюю его поездку в Париж, вспоминал: «Тяжкие разочарования, пережитые Маяковским, о которых он говорил со мной в Париже, заключались в том, что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал, это — одна вещь, в то время как „коммунистическая партия“, очень мощно организованная, перегруженная административными мерами и руководимая людьми, которые пользуются для своих личных благ всеми прерогативами, всеми выгодами „полноты власти“ и „свободы действия“, это — совсем другая вещь».
Ко всему прочему добавился провал новой пьесы «Баня». Сатирическая пьеса, написанная по заказу Всеволода Мейерхольда, высмеивала пороки нового общества — бюрократизм, приспособленчество, пустословие. Критики назвали пьесу неактуальной. Реакция зрителей была неоднозначной. После премьеры Маяковский писал: «Зрители, впервые увидевший спектакль 10 апреля, до смешного поделились — одни говорят: никогда так не скучали; другие: никогда так не веселились». Корней Чуковский как-то заметил: «Быть Маяковским трудно».
Бунтарь, не признающий старого порядка, поэт, веривший в идеалы новой жизни, лирик, откровенно писавший о любви и тонко чувствовавший слово, страстный мужчина, так и не нашедший единственную любовь, но преданный мучившей его музе до конца, — вот что значит быть Владимиром Маяковским.
50 правил жизни Маяковского
«Я, в сущности, очень милый человек»: о себе
Я жил чересчур мало, чтобы выписать правильно и подробно частности. Я жил достаточно мало, чтобы верно дать общее.
Не читайте, по возможности, глупых газет и вырезок не присылайте. Пирожки куда вкуснее и остроумнее.
Экзамен в гимназию. Выдержал. Спросили про якорь (на моем рукаве) — знал хорошо. Но священник спросил — что такое «око». Я ответил: «Три фунта» (так по-грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» — это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.
Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.
Я живу обыкновенно. Немного работаю — читаю лекции, пишу, а в промежутках стараюсь здороветь, загорать и полнеть, на радость моей милой и любимой мамочке.
По моим наблюдениям я стал ужасно пролетарский поэт: и денег нет, и стихов не пишу.
После лекции в Новочеркасске меня пригласил к себе в кабинет местный профессор химии и усердно поил меня собственным вином собственных лоз из мензурок и пробирок и попутно читал свои 63-летние стихи. Так как вино было замечательное, а закуски никакой, кроме разных «марганцев да ангидридов», то пришлось очень быстро повеселеть и целоваться с влюбленным в поэзию химиком.
Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник — Евреинова и т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень — это не дело.
Иногда книга помогает мне, иногда я — книге.
Здоров я ужасно. Живу в Петрограде. Стараюсь пока что наладить к зиме какую-нибудь денежную комбинацию. Не сердитесь на меня, я похорошел страшно.
Я курю. Этим исчерпывается моя общественная и частная деятельность.
«Хожу, размахивая руками и мыча»: о стихах и творчестве
80% рифмованного вздора печатается нашими редакциями только потому, что редактора или не имеют никакого представления о предыдущей поэзии, или не знают, для чего поэзия нужна. Редактора знают только «мне нравится» или «не нравится», забывая, что и вкус можно и надо развивать.
Пусть не улыбаются критики, но я бы стихи какого-нибудь аляскинского поэта (при одинаковых способностях, конечно) расценивал бы выше, чем, скажем, стихи ялтинца. Еще бы! Аляскинцу и мерзнуть надо, и шубу покупать, и чернила у него в самопишущей ручке замерзают. А ялтинец пишет на пальмовом фоне, в местах, где и без стихов хорошо.
Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления.
Чтобы написать о тихой любви, поезжайте в автобусе № 7 от Лубянской площади до площади Ногина. Эта отвратительная тряска лучше всего оттенит вам прелесть другой жизни. Тряска необходима для сравнения.
Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтоб не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, приходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытискивать отдельные слова.
Мы, лефы, никогда не говорим, что мы единственные обладатели секретов поэтического творчества. Но мы единственные, которые хотим вскрыть эти секреты, единственные, которые не хотят творчество спекулятивно окружить художественно-религиозным поклонением.
Один из лозунгов, одно из больших завоеваний «Лефа» — деэстетизация производственных искусств, конструктивизм. Поэтическое приложение: агитка и агитка хозяйственная — реклама. Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации.
Художники и поэты отвратительнее скользких устриц. Протухших. Занятие это совсем выродилось. Раньше фабриканты делали авто, чтобы покупать картины, теперь художники пишут картины, только чтоб купить авто. Авто для них что угодно, только не способ передвижения.
Классики национализировались. Они считались незыблемым абсолютным искусством и давили все новое. Для народа — классики обычная учебная книга. Эти книги не хуже и не лучше других. Мы можем приветствовать их, как помогающие безграмотным учиться на них. Мы лишь должны в наших оценках устанавливать правильную историческую перспективу.
Искусство загнивает, когда оно респектабельно и рафинированно. Оно должно выйти из обитых бархатом комнат и сверхдекоративных ателье и сцепиться с жизнью.
«Горький рыдает на каждом поэтическом жилете»: о коллегах
Стихи Крученых: аллитерация, диссонанс, целевая установка — помощь грядущим поэтам.
Есенина я знаю давно — лет десять, двенадцать. В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился. Скоро выяснилось, что Горький рыдает на каждом поэтическом жилете. Все же жилет храню. Могу кому-нибудь уступить для провинциального музея.
Поэтическая слава Хлебникова неизмеримо меньше его значения. Всего из сотни читавших — пятьдесят называли его просто графоманом, сорок читали его для удовольствия и удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять (поэты-футуристы, филологи «ОПОЯЗа») знали и любили этого Колумба новых поэтических материков, ныне заселенных и возделываемых нами. Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя.
У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.
«Стихи и революция как-то объединились в голове»: о войне и революции
Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к тогда еще товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки. Я прервал партийную работу. Я сел учиться.
[Войну] принял взволнованно. Сначала только с декоративной, с шумовой стороны. <…> Первое сражение. Вплотную встал военный ужас. Война отвратительна. Тыл еще отвратительней.
Чтобы сказать о войне — надо ее видеть. Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности. <…> Отвращение и ненависть к войне.
Эстетика максимальной экономии. Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две тактики». Нравилось, что книга срезана до букв. Для нелегального просовывания.
Стихи и революция как-то объединились в голове.
РСФСР — не до искусства. А мне именно до него. Заходил в Пролеткульт к Кшесинской. Отчего не в партии? Коммунисты работали на фронтах. В искусстве и просвещении пока соглашатели. Меня послали б ловить рыбу в Астрахань.
«И все же — здесь скучно»: о Европе и Америке
Так называемый «Париж весной» ничего не стоит, так как ничего не цветет и только везде чинят улицы. В первый вечер поездили, а теперь я больше никуда не выхожу, сплю 2 раза в сутки, ем двойной завтрак и моюсь, вот и все.
Город же Мехико тяжел, неприятен, грязен и безмерно скучен.
Нет, Нью-Йорк не современный город. Нью-Йорк не организован. Только машины, метро, небоскребы и тому подобное еще не составляют настоящую индустриальную культуру. Это лишь внешняя ее сторона. <…> Это гигантское нагромождение предметов, созданное детьми, а не полноценный результат труда зрелых людей, которые понимали свои желания и творили по плану, как художники. Когда у нас в России наступит индустриальный век, он будет иным, наш труд будет отличаться плановостью и определенным замыслом.
Дорога от Вера-Круц до Мехико-сити, говорят, самая красивая в мире. На высоту 3000 метров вздымается она по обрывам, промежду скал и сквозь тропические леса. Не знаю. Не видал. Но и проходящая мимо вагона тропическая ночь необыкновенна.
В совершенно синей, ультрамариновой ночи черные тела пальм — совсем длинноволосые богемцы-художники.
Соединенные Штаты — дирижер Мексики — дали броненосцами и пушками понять, что мексиканский президент только исполнитель воли североамериканского капитала. А поэтому (вывод нетруден) незачем разводить коммунистическую агитационную живопись.
Город Мехико-сити плоский и пестрый. Снаружи почти все домики — ящиками. Розовые, голубые, зеленые. Преобладающий цвет розовато-желтый, этаким морским песком на заре. Фасад дома скучен, вся его красота — внутри. Здесь дом образует четырехугольный дворик. Дворик усажен всякой цветущей тропичностью. Перед всеми домами обнимающая дворик двух-трех-четырехэтажная терраса, обвитая зеленью, увешанная горшками с ползучими растениями и клетками попугаев.
С шести-семи загорается Бродвей — моя любимейшая улица, которая в ровных, как тюремная решетка, стритах и авеню одна своенравно и нахально прет навкось. Запутаться в Нью-Йорке трудней, чем в Туле.
Там, куда развозят большинство рабочих и служащих, в бедных еврейских, негритянских, итальянских кварталах — на 2-й, на 3-й авеню, между первой и тридцатой улицами — грязь почище минской. В Минске очень грязно.
В Нью-Йорке многое для декорации, для виду. Чикаго живет без хвастовства. Чикаго не стыдится своих фабрик, не отступает с ними на окраины Без хлеба не проживешь, и Мак-Кормик выставляет свои заводы сельскохозяйственных машин центральней, даже более гордо, чем какой-нибудь Париж — какой-нибудь Нотр-Дам.
Вот мы — «отсталый», «варварский» народ. Мы только начинаем. Каждый новый трактор для нас — целое событие. Еще одна молотилка — важное приобретение. Новая электростанция — чудо из чудес. За всем этим мы пока еще приезжаем сюда. И все же — здесь скучно, а у нас весело; здесь все пахнет тленом, умирает, гниет, а у нас вовсю бурлит жизнь, у нас будущее.
Все грандиозно, головокружительно, вся жизнь — «Луна-парк». Карусели, аэроплан, привязанный железной цепью к столбу, любовная аллея, которая вот-вот должна привести в рай, бассейн, наполняемый водой при помощи пожарной кишки, — все это только для того, чтобы еще больше заморочить людям голову, выпотрошить их карман, лишить их инициативы, не дать им возможности думать, размышлять. Так и дома, и на фабрике, и в местах для развлечений. Печаль отмерена аршином, радость отмерена аршином. Даже деторождение — профессия… И это свобода?
«Я никогда не смогу быть создателем отношений»: о любви и семье
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама это знаешь.
Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.
Я мог, если не мог, то должен был (все равно) сделать нашу жизнь изумительной, а я сделал такую, что на нее нам стыдно смотреть, стыдно оглядываться.
Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное, от нее разворачиваются и стихи, и дела, и все пр<очее>. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем.
Я никогда не смогу быть создателем отношений, если я по мановению твоего пальчика сажусь дома реветь два месяца, а по мановению другого — срываюсь, даже не зная, что ты думаешь, и, бросив все, мчусь.
Если любить, тогда об этом говорить унизительно, если не любить, тогда незачем тоже.
Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Я боюсь высказать, если мне что-нибудь хочется, поэтому бешено завидую тебе, когда ты не только удовлетворяешь каждое свое желание, но и требуешь абсолютного подчинения всех, в первую очередь меня. Это очень сладкое подчинение, если оно вытекает из идеи «вместе».
